С каждым годом все дальше от нас период Великой отечественной войны. Историки уже искажают факты, а подлинных свидетелей тех событий все меньше. Сменяются поколения и у каждого из них свои кумиры, но эти кумиры должны связывать все поколения, ведь они Лица победы. Победы, которая дала нам свободу и будущее. Совместный проект Фонда Дмитрия Носова и фотохудожника Владимира Широкова это попытка прикоснуться к истории, сохранить ее для будущих поколений из первых уст. Прочитайте книгу, погрузитесь в ее содержание и Вы наверняка захотите позвонить своим родным и сказать им что-то доброе и приятное. ИЗ ПИСЬМА ОФИЦЕРА МАСЛОВСКОГО СВОЕМУ СЫНУ. НАПИСАННОЕ ИМ В НАЧАЛЕ 1944 ГОДА: "Час назад я получил задание командира дивизии, выполняя которое, живым не вернусь. Этого ты, мой малыш, не пугайся и не унывай… отказываться от такого задания я не собирался, наоборот, горю желанием, как бы скорее приступить к выполнению… У меня есть сын. Жизнь моя продолжается, вот почему мне не страшно умереть." АКИМОВА Галина Лукьяновна Я родилась в Сибири 18 июля 1923 года. Не исполнилось мне и десяти лет, как наша семья переехала в подмосковные Люберцы, где я спокойно проучилась оставшиеся до аттестата восемь классов. ... А за месяц до моего восемнадцатилетия началась война. Помню, как сразу исчезли с улиц мужчины – все они ушли на фронт. На опустевшем нашем оружейном заводе остались одни женщины – все, кто мог выполнять хоть какую-то работу. Меня определили шлифовщицей в 5-й инструментальный цех. Работали без остановки, в две смены, и все – под беспрерывной немецкой бомбежкой. Впрочем, нашему району, нашему заводу все-таки повезло: немцы его почему-то не трогали, только запугивали, забрасывая нас дымовыми шашками. Но все равно было страшно: несколько раз в день во время тревоги мы бросали работу, надевали противогазы и лезли на крышу, чтобы их собрать. Потушив их в бочках с водой, мы спускались вниз и просто продолжали работать. Так проходили наши будни. Не вспомню, пожалуй, сколько мы так проработали на заводе. Но через какое-то время я и несколько моих подруг решили пойти на фронт. Я узнала, что у одной девушки с фамилией Дроздова есть родственник-однофамилец в военкомате, вот я и предложила всем коллективом к нему пойти, думала – ну, не чужой человек, уж чем-то он нам точно поможет. И вот мы, 12 девочек-комсомолок, пришли к нему, давайте, мол, берите нас на фронт. А он сидит и спрашивает: «Что же вы там делать будете? Что вы умеете, чтоб в армию идти?». Мы растерялись, стоим, не знаем, что ответить. Но он неплохой человек был, понимал, что мы искренне хотим помочь. Подумал и предложил нам пойти на курсы военной подготовки – там и с оружием обращаться научат, и сами мы хоть немножко поймем, сможем ли, выдержим ли. Так начались дни нашей новой учебы: двенадцать часов на заводе, потом несколько километров пешком на курсы, а там — стрельба, строевой шаг, полоса препятствий. Об усталости и речи не шло, об этом просто никто не думал. Две недели мы учились, а по окончании первой подготовки нам прислали повестки: в 24 часа мы должны были быть готовые – с вещами и на вокзале. Нам даже вещи собирать не пришлось, давно уже собрали. Прибыли на платформу - и сразу же отправили нас в Серпухов: там располагался отдельный женский запасной полк, сформированный по инициативе самого Сталина, и многие другие войска. Поскольку первичная подготовка у нас уже была, в учебный батальон нас определили на сержантов пехоты. Как нам там было? Было очень тяжело, голодно, холодно - как на войне. Потом привыкли, конечно. А после пяти месяцев учебы приехало к нам пополнение из Казани, из Владимирской области. После учебного батальона мы получили звания сержантов и нас стали отправлять по фронтам. Меня и моих подруг направили в Вышний Волочек. Там формировался зенитно-пулеметный полк, в котором нас познакомили уже с боевым оружием, а затем стали распределять. Я попала в 1 роту, 3 взвод командиром первого расчета. Из товарного состава, в котором мы ехали, роты высаживались от Благово до Ленинграда в тех местах, где была необходима оборона железных дорог и мостов. Помню первую нашу остановку: стоило нам выгрузиться, покидать рюкзаки и начать устанавливать зенитки, как к нам пожаловал «Юнкерс». Прилетел на разведку. Огонь открыли тут же – это уже была не учеба, это была настоящая война, нам некогда было думать, сможем ли, готовы ли, достаточно ли обучились. Они были враги, и мы лупили по ним, чтобы убить – во время боевых действий не думаешь ни о чем другом, кроме как уничтожить фашистов. Так, на железнодорожных путях, приняли мы наше боевое крещение. Страшно ли было? Нет. Возможно, страшно в пехоте, а мы ведь защищались, стоя за зенитками. Причем стоять приходилось сутками напролет – нападения можно было ожидать когда угодно. Однажды случилось так: я отдыхала, а весь мой расчет был на посту. И только выхожу в 4 утра на свою точку, как, буквально из-под земли, на бреющем полете, выскакивает самолет! Летел он так низко, что у меня шапку снесло. Но не до того было – кинулась к своему орудию, тут же открыла по немцу огонь, да все никак не могла попасть. А он, сделав заход, начал меня обстреливать. Не знаю, пережила бы я то утро, но, к счастью, потом подключились другие наши зенитки, и перекрестным огнем мы самолет все-таки сбили. Прибежавший расчет был просто поражен, открывшейся картине: все вокруг изрешечено пулями, а я стою себе жива-здорова. Сильно запомнился один случай. Мимо нас постоянно шли составы, главным образом из Ленинграда, везли раненых. Поскольку поезда были паровые, то пролетали они на внушительной скорости. И вот однажды объявили тревогу. А на путях остановился санитарный поезд, причем – одна половина на мосту, а другая на линии, неподалеку от нашей части. Взяв бинокль, я стала смотреть в первый вагон, где сидит начальник поезда. Увидела, что кто-то выходит из вагона — быстро побежала туда. Ведь мы в боевой готовности! А остановившийся поезд – легкая мишень для самолетов. Это очень опасно! Подбегаю, вижу: молодой мальчик, весь в грязи, сестра над ним наклонилась и расстегивает ему окровавленную гимнастерку. И вот отодвигает она эту гимнастерку, а под ней – куча белых червей! Я так испугалась, опешила, не понимаю, что с парнем ужасное. Не знала тогда, что их специально на рану кладут для расчистки, потом уж узнала... Вот ведь как – запоминаются какие-то мелочи, а самое страшное часто просто не замечаешь, страха порой и нет там, где должен был бы быть. Раз такое у нас было - в гарнизоне помимо нас стояли солдаты из наземных войск. И однажды один из них — совсем мальчик, 1926-го года, Бражников его фамилия — внезапно начал среди ночи стрельбу. Всех подняли по боевой тревоге, мы прибегаем, а он стоит с винтовкой, палит и орет: «Не подходи! Не подходи!». Ну а я шагнула к нему молча, взяла у него из рук винтовку и разрядила. Его сразу забрали, куда и почему — не знаю. Мы тогда были, как овцы, не имели права ничем интересоваться, просто молча исполняли приказы. Но я все думала, почему он открыл огонь – а вот спросить было некого. И вот когда война уже подходила к концу, меня вызвали в полк. Командир занимался организацией самодеятельности и решил меня привлечь, прослышал, что я петь и плясать умею. Значит, приехала я в полк, иду к командиру и вдруг слышу, кричат мне: «Сержант! Сержант!». Оглядываюсь и вижу того самого Бражникова на телеге, с поводьями в руках, правящим лошадью. Подхожу к нему, а он издали все кричит, захлебывается словами: «Ой, сержант, вам такое спасибо! Так я вас хотел увидеть, так хотел спросить. Почему вы тогда ко мне подошли, не побоялись, что застрелю?». Я спокойно отвечаю: «Ну как же ты меня застрелил бы, мы же из одного расчета?». А он отвечает: «Я не говорил никому, что у меня после ранения бывают приступы. Время от времени накрывало, и видел, как наяву, что немцы идут на меня. Тогда как раз такой случай был. Не представляю, как тогда вас не застрелил, я же врага перед собой видел. И не представляю, как вы меня, такого бешеного, не испугались. Спасибо вам огромное, сержант, вы меня спасли тогда. Сейчас-то у меня все хорошо, ружье в руки не беру, работаю в хозяйственном взводе». Так что всякое на войне случалось, всех историй и не перечесть. БУХАРОВ Александр Васильевич Моя история начинается в феврале 1942-го года. Тогда я учился в Забайкальском минометном пулеметном училище, в 6062-й части. Оттуда мы должны были выпускаться в августе – кто лейтенантом, кто младшим лейтенантом, в зависимости от успеваемости. Но до выпуска дело так и не дошло... Если 41-й год был годом растерянности и неопределенности, то 42-й был самым тяжелым годом за все время Великой отечественной войны. Знаете, как бывало в 41-м? Шли параллельными колоннами: по одной дороге наступают немцы, по другой — отступают наши. И никто никого не трогает. А 42-й год начался с того, что под Харьковом враги пробили оборону. Пало 2 или 3 наших армии. Не дивизии... целые армии. И вот когда здесь прорвали фронт, немцы активно двинулись: часть пошла на юг — Ростов, Кавказ, часть пошла на Волгу — Воронеж, Сталинград. Каждый день поступали удручающие сводки с фронтов: сдавали то один город, то другой. В воскресенье, 2 августа 1942, года мы – курсанты – поднялись и, ничего не подозревая, как и каждое утро, побежали на сопку (а сопка – это гора в 200 метров с отвесами) тренироваться. Только вернулись, начали готовиться к завтраку, как вдруг раздается тревога. Объявили построение на плацу. Там нас ждала неожиданная новость. «Вот сынки, настал и наш черед, - обратился к нам начальник училища, - Кто останется жив, будет сдавать экзамен на войне. Сейчас завтракаем, подают состав, и едем. Грузимся и едем. Где обедать будем, я сам не знаю». Начальник не обманул: только мы отложили ложки после завтрака, как пришел эшелон. Нас спешно собрали и со станции Дивизионной (12 км от Улан-Удэ) повезли сначала в Свердловск, затем куда-то на север. Помню, что приехав на место, мы и разгрузиться-то толком не успели – прибыл эшелон пограничников и моряков. За нами, разумеется. В итоге на базе нашего училища была создана 93-я отдельная стрелковая бригада. Всех разбили по ротам, раздали оружие и повезли дальше. По пути ночью опять остановили, опять организовали погрузку — нам на восьмерых выдали один карабин и 2 обоймы по пять патронов и миномет. Снова поехали, а куда – никто не знает. Направление нарочно держалось в тайне, нам даже на станциях ни с кем не разрешалось разговаривать. Сейчас, может быть, звучит странно, но в военное время все воспринимается иначе: мы понимали, что все это из соображений безопасности. От шпионажа никто не застрахован. Приехали в Саратов. Думали конец, но нет — Саратов не был конечной точкой, наш фронт был где-то впереди. Витали разговоры, что везут нас аж в Иран, но как оказалось, это были всего лишь слухи. Сначала мы пересекли Волгу и, не доезжая на запад до Астрахани, высадились в калмыцких степях. Потом двинулись на Ростов. Но дойти до него не сумели, город уже взяли. Побежали к Элисте – и она взята. Тогда повернули на Сталинград. Вот такими окольными путями я оказался в знаменитой 64-й армии генерала Шумилова. Тогда в Сталинграде было 2 армии – 62-я Чуйкова и наша, шумиловская, 64-я. «Вот сынки, настал и наш черед, - обратился к нам начальник училища, - Кто останется жив, будет сдавать экзамен на войне» Сталинград горел, весь горел! Распространение информации было «под контролем», говорить правду было запрещено: никто не знал о том, что Сталинград полностью взят! Мы находились в самом аду, и никто об этом не знал. Последнюю попытку штурмовать немцы предприняли 15-17 октября, после чего заметно приутихли и стали переходить к обороне. Нашей армии выпала защита металлургического комбината, но мне почему-то особо запомнилась Лысая гора — стратегическая высота, которую упорно держали фашисты. Сталин отдал приказ освободить город до 7 ноября. А как его освободить, если мы и до Мамаева кургана все не можем доползти?! 21 октября я был тяжело ранен — меня отбросило головой вниз. Младший лейтенант, растормошив меня, спрашивает: «Ты жив?» «Жив, - говорю, - а как ребята?» Он лишь махнул рукой, только попросил потерпеть и пообещал найти санитаров. Я еще спросил, целы ли мои ноги, но ответа не последовало. Когда пришли санитары, уже начинало светать, судьба товарищей для меня так и осталась загадкой. Меня отнесли в полевой госпиталь и сделали операцию. После был вагон, набитый тяжелоранеными и двухнедельный путь от Паласовки до Энгельса длиной всего в 200 километров. Живым в Энгельс добрался только я. Один в вагоне, полном покойников. Когда их начали выгружать, то, что я жив, заметили не сразу. Слышал, как один из выгружающих тела санитаров сказал другому: «Смотри, этот еще теплый». К счастью, они все-таки отличили меня от мертвеца: завернули в тулуп и на санях довезли до госпиталя. Оттуда меня на дальнейшее лечение отправили в Медногорск, после которого, с почти не гнувшейся ногой, отправили в оздоровительный батальон. А тут как раз пришел приказ, запрещающий демобилизацию. В батальоне я вылечился, разработал ногу и стал самоходчиком Су-122 419-го полка. Мы прошли по Белоруссии до Варшавы, после чего нас бросили на Пруссию. Там наш полк вышел на поместье фельдмаршала авиации Беринга. И вот когда прусское кольцо закрыли, мы повернули строго на запад: освободили Кронберг, форсировали Вислу и вышли в восточную Померанию, отрезав Данцевскую группировку. 25 марта 1945-го наша машина была подбита, почти за месяц до конца войны. Несмотря на то, что стреляли болванками (снарядами без взрывчатой начинки) — прошибло оба борта и у двоих человек оторвало ноги. Невредимым остался только механик. А до этого — 13 марта — убили командира машины. День победы я встречал в Саранском госпитале. Вечером было какое-то предчувствие: люди взбудоражено шептались, а ночью уже стало известно, что подписан договор о капитуляции. Утром, когда эту новость объявили, все, кое-как, но вылезли на улицу — кто поет, кто пляшет, кто плачет. У людей все повернулось на 180 градусов: на войне все думали только о том, что живы остались. А теперь надо жить дальше. Словами то, что все тогда чувствовали, просто не передать. Продолжение следует.... Источник

Ledidans